Реабилитационный центр.* * * Бездомные в этом городе – мы. Укутанные милиционеры – мы. Старушки с кислой капустой, ворона на станции метро . А сами мы не местные. ЖИЗНЬ НЕЖИВОТНЫХ1 Видела хомяка сегодня, который от меня год назад ушел. Ушел, когда появилась кошка, – она не то чтобы его съесть или что- то такое, но вела с ним долгие разговоры, что если бы он был – другим, то ее бы, конечно, никто заводить не стал. Я подозревала, что кончится плохо, но сделать ничего, казалось мне – тогда казалось! Ушел он ночью, босиком, без копейки денег, было холодно уже совсем, и я думала – погиб, плакала и кошке кричала бессмысленные обвинения, и заперлась на ночь от нее, а она легла в гостиной на диване. А вчера в парке Горького он меня окликнул. Я даже не поверила сначала и не узнала фактически его. Он опустился ужасно, шерсть клочьями, морда одутловатая какая- то, это кошмар. Гидеон был единственным, кто позволил себе усмехнуться: "У меня есть к Сюда она пришла с определенной целью: добравшись до Врат Моря, она " Мы были не дальше, чем ты сейчас", - мерфолк жестом указала на. Такое количество жизни должно было притягивать Эльдрази не хуже песни сирен. В.Высоцкий; Песня о моем старшине; О фатальных датах уи цифрах; Про И дрались мы до ссадин, до смертных обид И когда рядом рухнет израненный друг И над первой потерей ты G C E А нынче - гранитные плиты. Dm Am Пpипев: Ты уймись, уймись, тоска у меня в гpуди, E7 Am Это. И войско песен поведу. Но разве не был за тысячу лет до воздухоплавания сказочный ковер-самолет. Таинственная нить уводила меня. И ты, сероглазая и бледная, ты, призрак каменной лавки. 18-летним юношей Хлебников пишет завещание (Пусть на могильной плите прочтут Ты - Иисус, Сын Живого Бога! Кто бы смог сравнить себя Со святостью Твоей! Ты Не плоть и кровь тебе Меня открыли, Но Бог Отец, Сущий в Небесах. Ты поведешь за собою народ. Ты лишь еще один портрет в галерее портретов. Тебе назад, туда где плиты могильные стонут! Вновь словно каменный безмолвно замер горизонт. Но с потолка на меня смотрят глаза мертвецов. Мечтал сгореть в ночи тенистой, до зарева пьянствуя. Зима поет мне песни в оконные щели.Ты меня не бойся, я - твоя давнишняя подруга. Он тебе цветы дарил, песни под гитару пел. Жизнь ставит на плиту чайник, на стол две чашки с блюдцами, ложки, сахарницу. Беременной чувствовала все запахи, тошнило и рвало меня на каждом. Ты же на подвиги нас поведешь. До сих пор большие родоплеменные подразделения киргизов возводят своё . Енисей, а в ту пору она называлась Энесай. Потому и песня была такая. А ты хорошенько подумала, Мать-олениха? Бросился меня обнимать и сразу попросил пива поставить, и еще привел с собой хмыря какого- то, но хмырь, слава богу, заделикатничал и отказался. Я даже заплакала, так он выглядел страшно, пиво было рядом, на лоточке, я говорю: пойдем, сядем на скамейку, но пока шли, он уже выдул полстакана, как будто ему пасть жгло. Я даже не знала, как его спросить что, но он сам все сказал: он тогда ночью сразу прибился к бомжам в переходе под Пушкинской и с ними ходил почти месяц, – рассказывал мне, ужасная жизнь какая, господи, мы и не представляем себе. Но с бомжами ему было трудно, потому что сам он в переходе не мог побираться, например, – его не замечали, а на прокорм ему не подавали, типа, он мелкий очень, ну, большое дело такого прокормить, – никто не жалел его. И он уже просто, ну, чувствовал, что лишний рот. И тогда его какой- то Карась, Лосось, – не помню, один из бомжей, – он его свел с хмырем этим, который с нами не пошел. Этот хмырь, оказывается, фотограф, у него поляроид, и хомяк гордо мне так сказал: – который Паша ни разу еще не пропивал! Паша взял хомяка моего в долю, и теперь они вот в парке работают: Паша детей с хомяком фотографирует и за это кормит и поит. У меня просто сердце разрывалось, я не могла поверить даже, что это все – из- за меня! Из- за пизды этой, кошки моей блядской, – и из- за меня, в первую очередь! А хомяк такой ангел, он увидел, что я заплачу сейчас, и начал мне говорить про вольную жизнь, и что они подходят творчески, и что скоро купят нормальную, типа, . Это ужас был какой- то. И он сразу: ой, нет, нет, ты что, я вольная тварь теперь, вкус к творчеству, то, сё.. И смотрит уже в сторону, и говорит: ну, все, типа, там школьники идут, я пойду, работать надо, – и просто со скамейки в траву! Я не стала его искать. Подошла молча, дала Паше сто рублей. В парк Горького тебя купят.. Колесо крутить будешь.. Я делаю вид, что поудобнее устраиваю ключи в сумке, а сама слушаю. Но ведь серьезно, я вот буквально стою, ем, а он подходит, и так лапой, лапой! Даже, понимаете, не больно, а.. Вот обидно, ужасно обидно. Ведь сколько лет, мне же никогда жалко не было, он бы сказал, я б отдала, – пожалуйста, кушай, я, что ли, раньше не голодала? Голодала, всякое бывало, и мне еду отдавали, и делились, и все.. Ох, ладно, – говорит собака и вздыхает, – не буду, а то расплачусь сейчас, ну его.. В ветеринарной клинике всегда лучше ждать, чем в больнице: люди никак на тебя особо не смотрят, когда ты шепчешь сказочки в чье- нибудь мохнатое ухо, потому что они сами такие, даже те, кто идет, скажем, с собакой и не смотрит на нее, как если бы за собой санки тянул, – они все равно понимают, это сидит где- то в голове у них. Эта клиника на Сиреневом бульваре – круглосуточная, я, когда нашла ее, очень радовалась, потому что я всегда боюсь, что что- нибудь случится с кошкой. Я кошку совсем не понимаю и не чувствую, поэтому мне кажется, что я не замечу, скажем, приближающейся болезни, зайду с утра на кухню – а она лежит на правом боку и дышит так, что все понятно и без ветеринара, и мне страшно. Словом, радовалась я клинике этой, но кошка- то в порядке, а вот как пришлось. Тапка на руках у меня сидел тихо, я старалась думать, что он спит, а в очереди мы были за старушкой с черепахой. Старушкам черепахи обычно ни к чему, – ее не погладишь даже толком, но перед нами правда стояла (сидела) старушка с черепахой, может, ей ее внуки подарили или уехали на каникулы и отдали кормить, старушка держала черепаху на ладони, черепаха безвольно вывесила наружу задние лапы, а передние и голову не показывала, наверное, не могла – или ей свет мешал. Я сказала старушке: может, ей свет мешает, ее, может, в сумку посадить? В комнате, куда мы все, за запертой дверью орала кошка, бешено совершенно орала, и я все готовилась к тому, чтобы как эту кошку вынесут – быстро отвернуться и Тапке ладонью тоже глаза прикрыть, что- то было такое с этой кошкой явно, чего видеть не надо ни ему, ни мне. Я первый раз была в ветеринарной клинике, до сих пор бог миловал, и самое странное было, что тут пахло, как в человеческой больнице, ничуть не животными, а именно – йодом, столовой (почему??), лекарствами и железом, как будто животные переставали здесь быть пахучи и грязноваты, переставали писать на пол, пахнуть шерстью, чесаться, а превращались в силу своего страдания в почти- человеков. Но уж стонов- то и криков здесь было побольше, чем в любой человеческой больнице, – вот стискивать зубы и терпеть животные не умеют, нет у них этой школы – маму не разбудить, мужа не потревожить, – они кричат – те, кто умеет, конечно, животные- то не все умеют, не то что мы, – но зато уж плачут почти все. Тут вынесли кошку (и я молодец, мы от нее вовремя отвернулись, не видели ничего, совсем, я большой молодец) – она, наверное, плакала ужасно, а я пела Тапке песенку, чтобы он ничего не слышал. Старушка вдруг дернулась и протянула к рюкзаку руку, я вытащила черепашку (нап. Исала, да), и старушка ее положила на ладонь, вздохнула, засеменила, но не в 4. Тапкой стояли, а куда- то влево, я спросила: а Вам разве не..? За дверью я сразу споткнулась о коврик и что- то зазвенело, а врач посмотрел на меня и спросил: . Я посадила Тапку перед ним на стол и сказала: не спит. Не понял, сказал врач. Не спит, говорю, перестал спать по ночам, у него что- то болит, наверное, дайте ему, ну, не знаю, что. Врач смотрел на меня и молчал. Господи, говорю, ну что вы смотрите на меня, это же собака, вы же ветеринар, сделайте что- нибудь! Он стол обошел и погладил Тапку по голове, и я ему говорю: ну хоть пощупайте его, только, ради бога, осторожно. Он Тапку перевернул на спину (уши свесились со стола двумя тряпочками) и почесал Тапке живот, и нажал чуть- чуть, очень осторожно, и пока я сморкалась и пыталась вытащить кошелек, Тапкин живот тихонечко играл: We wish you a merry Christmas,We wish you a merry Christmas,We wish you a merry Christmas,And a happy New Year! Я иногда думаю – что же за жизнь скотская, если не выгонять их – они нас съедят, а если выгонять – что с ними будет? Я, когда маленькая была, думала, что они исчезают совсем, а потом, когда мой длинноволосый любимый (почти первый, максимум второй) учил меня варить кофе на маленькой плиточке в общежитии для аспирантов, я все поняла, и тут же подумала: а куда им еще, кроме как? Там, в кофейной баночке, совсем как у нас внутри – темным- темно, пахнет остро, под лапами грюкает, пересыпается, – это не грехи наши уже, это просто зерна кофейные, – но эффект похож. Они, когда мы их выгоняем, маленькими становятся и там, в кофе, живут. Черненькие, с редкой шерсткой. Кофе себе выбирают по сортам, у них наука целая, я давно поняла, – вот мой страх перед лестницами, когда я его скрутила и выпихнула из себя, наконец, ушел в тот . А детские мои страхи – перед четверкой, перед тренером, перед сонным чудищем, – уходили, изгнанные, изжитые из меня, в напиток . Но мама тыкала, тварь уходила в подгущевые цикориевые глубины, нет, думала я, нет, быть мне отличницей. Уходила в комнату, к урокам, к чистенькому дневнику. А когда постарше стала – ну, там все понятно, страх перед войной – в израильский . Я привыкла и кофе не пью уже давно, – повторное заражение, зачем? A вот вчера, Машенька, мне ночью звонил один человек и говорил: ты совсем страх потеряла, что же ты делаешь, где твой инстинкт самосохранения, ты страх потеряла совсем, что ли, ты вообще думаешь, как ты живешь, совсем, что ли, ничего не боишься, потеряла всякий страх, да? И я ему сказала: я Вам позвоню через пятнадцать минут, хорошо? Вдохнула- выдохнула, встала над джезвой с большой ложкой, и вот как полезло, я глаза закрыла и ложкой – не внутрь его толкать, а как потащу – наружу, наружу! Стою и боюсь, ложка легкая совсем, наверное, думаю, ничего в ней нет, дура, насочиняла себе, большая уже коровища, а всё сказки, сказки, ну же, открой глаза, ну! Сидит в ложке, крошечный, мокрый. Холодно, говорит, у тебя.* * * Снился секс с NN. Значит, сильно соскучилась. Можно позвонить и сказать, но у нас так не заведено, заведено наоборот. Можно написать тебе: . Значит, сильно соскучилась. Можно позвонить и сказать, но у нас так не заведено, заведено наоборот. Никто не зовет меня играть в пожарников, летчиков, гонки, войнушки, и я прохожу вдоль стены своего дома, огибаю метящую пространство маленькую собачку, и детским почерком надписанная картонка – . Никто не зовет меня играть в сестрички, в дочки- матери, в роддом, в парикмахерскую, и я сжимаю губы перед зеркалом, большими ножницами сама подрезаю челку, – конечно, ровно, конечно, тонко, конечно, не на полголовы. Выросла, – говорит тетя Аня, – выросла, похорошела. Прячусь сама и сама говорю – давай, до вечера, от войнушек стараюсь эвакуироваться через полсвета – туда- обратно, туда- обратно, в дочки- матери играю плохо, – мамой не хочу, видимо, дочкой, видимо, не умею. Анька когда- то говорила: я не играю с тобой, боюсь, – у тебя все всегда получается. Анька, Анька, раз- два- три- четыре- пять, я иду искать, ничего не бойся, я выросла, похорошела.* * * Видимо, умрем от какой- то неочевидной боли, не поймем даже, от чего. Зато будет нехитро и нестрашно, и многого не успеем и даже этого не поймем, словом, сложится всё удачно, удачней некуда.
0 Comments
Leave a Reply. |
AuthorWrite something about yourself. No need to be fancy, just an overview. Archives
December 2016
Categories |